КАТЬКА-С-МАЛОГО-БАЗАРА
Рассказ

Большинство знакомых зовет ее бабой Катей. И, пожалуй, они правы, как всякое большинство. Худющая, на тонких кривых варикозных ногах в неопрятно морщинящих мрачных чулках, с грязными старческими руками, с лицом хронической алкоголички, на котором бесстрастно тлели два порочных оловянных глаза и блестел увядший рот, обнажая отатки редких прокуренных зубов, обрамленных фиолетовыми, поминутно искривлявшимися в жуткой обезьяньей ухмылке губами, она являла собою печальную картину разложившейся пятидесятилетней женщины из того сорта роковых женщин, каких уже так мало в Эсэсэсэре и которых иначе, как бабами, и не назовешь.
Но было что-то такое в ее геометрически плоской груди, что неодолимо влекло к ней немало слесарей из Запорожского трампарка. Бывало, к потехе ее подруг, таких же веселых кондукторш из того же трамвайного парка, что из-за нее пьяно дрались тридцатилетние слесарюги. Они-то и звали ее между собой не иначе, как Катька-с-Малого-Базара.
Она действительно родилась и выросла в районе Малого Базара, на бывшей Слободке, и проработав в трампарке больше тридцати лет, выгавкала, наконец, комнатку в общей квартире на пятом этаже огромного ведомственного дома трамвайщиков. Домина этот, окруженный стройными голубыми тополями, располагался на главной улице города, у того самого Малого Базара, где каждый камень так знаком бабе Кате.
Побывала ли когда-нибудь Катерина замужем, никто не помнил, но в комнату она вселилась с уже взрослым сынком Костей. 
Не прошло и года после новоселья, как Костик ушел служить в армию, а баба Катя, оставшись одна, продолжала жить по-прежнему, пьянствуя и балуясь со слесарями, отчего ей с их вечно взведенными нервами доставалось. Все же ее терпели за веселый нрав и открытый, нашенский характер.
В прошлом году Костик возвратился из Советской Армии, отбыв срок, но заявился не один, а с молодой женой Викой, девушкой слабенькой, беленькой до прозрачности и к тому же до того сутулой, что злоязыкие соседки не преминули прозвать ее горбуньей. Некоторые даже находили ее косоглазой и слабой на голову.
- Ущербная невестка у Катьки, - сплевывая шелуху от семечек, говаривала Антонина с первого подъезда.
- Дак я сразу углядела, бабоньки, что у ей не все дома, - тараторила Зоська с третьего, постукивая себя по виску замусоленным от постоянного отрывания билетиков указательным пальцем.
Как бы там ни было, а через три месяца после приезда Вика родила девочку. Родители ее жили далеко в Восточной Сибири и приехать на торжество не пожелали. Даже открытки не прислали. Правда, обиженные молодые родители лишь через месяц обнаружили, что письмо в Якутск с описанием торжественного прибытия Вики из родильного дома так и пылится на телевизоре неотправленным. Ну да в суете то ли еще бывает! 
Жизнь теперь пошла у них такая, какая всегда булькает на пятнадцати квадратных метрах, если там обитает четверо.
Если к бабе Кате по-старинке заваливался пьяный слесарюга, Константин изгонял шалопая, и опечаленная женщина-мать посылала отпрыска в гастроном за поллитровкой, - нервы лечить. Вика не работала. В доме стоял густой смрад плохо отстиранных пеленок и неперестилавшихся с Нового года постелей. Редких денег едва хватало на водку да на селедку. Ежедневные возлияния осточертели интеллигентной лентяйке Вике, хотя она и не имела мужества отказаться от них. Однако главную причину жизненных неудач молодая видела в бабе Кате, о чем, не стесняясь, бубнила Костику.
- Гони ее к чертям собачьим, старую каргу! – уже требовала Вика. – Чувствую, она на всякое способна. Как бы дочку не удушила, стерва… 
Баба Катя, учуяв по изменившемуся отношению Кости невесткину агитработу, не осталась в долгу. 
- Привез ведьму горбатую, намаешься еще потом, придурок, попомни мои слова! Куда твои зенки только и глядели? Видать, не выше ее подола! Или в Запорожье девок мало?
Костик молча сопел, но зло у него росло против обеих баб, хотя больше ему жалелось Вику.
Однажды, когда мать принесла сразу две поллитровки, вечер начался счастливо. Вика мигом разделала селедку, напевая "Союз нерушимый…", свекровка нажарила колбасы с картошкой, недоеденной с похмелья утром, Костя принес из ванной массивный графин с замечательно холодной водопроводной днепровской водой, и троица по-хорошему уселась за стол.
- Очисти по цыбульке, мать, - благодушно попросил Константин, разливая в граненые стаканы бутылку на троих, чтобы не чикаться с рюмками.
- Ну, за то, чтобы моя внученька выросла ровненькой, как бабуся! – сморозила баба Катя подобие тоста, и, хотя обида и хлынула к горлу, Костик и Вика исправно опорожнили стаканы. Дыхнув Змеем-Горынычем, Константин тяжело поглядел на мать, но Вика положила ему руку на колено для успокоения. Под столом, чтобы свекруха не усекла. Закусили, задымили днепропетровской "Примой". 
- Может, хватит? – икая, предложила Вика.
- Да чего там на слезы оставлять, - живо убедил женщин Костик, откупоривая вторую. Он ловко сдернул оловянную головку бутылки за выступающий язычок и, улыбаясь, прицелился получившимся "гуськом" в Вику. 
Когда оприходовали и вторую и уели все разносолы, почему-то кончился кислород, и Костя открыл балконную дверь. Выйдя на свежий воздух и покуривая, он глядел вниз с балкона на сизые верхушки тополей, выстроившихся глубоко внизу. Дом ведь старой постройки и такой высокий, что пятый этаж его вровень с восьмым этажом женского общежития напротив. В ярко освещенной комнатке с раздвинутыми сквозняком розовыми шторами гладила платье аппетитная девуля в лифчике и трусах. Костик пытался напрячь зрение, чтобы разглядеть телку подробнее, но глаза не давались, картинка расплывалась, словно в тумане. Как будто кто-то хукнул на холодное стекло…
- Чего на девок пялишься?! – оторвала его от приятного занятия баба Катя.
- Мать, ты темная женщина, - проворчал Костя, нехотя возвращаясь в комнату.
- Уж и темная? А я, ежели здраво разобраться, сыно-о-к, натуральная блондинка… Бугаи говорят, бо-о-льшая редкость!..
В это мгновение Вика, неуверенно прибирая со стола, опрокинула пустую бутылку и та громко разбилась, упав на ничем не застеленный, крашеный ворованной яркокрасной трамвайной эмалью пол.
- Не смей бить посуду в моем доме, лярва! – взвизгнула баба Катя, замахиваясь на Вику. Шестимесячная Наташка взвыла со страху, как сирена. Костик потащил мамашку в сторону, но баба Катя вошла в раж и упиралась, норовя вцепиться невестке в нечесаный месяцами шиньон.
- Ах, ты трампарковская лахудра! – вышел из себя Константин и, схватив со стола граненый графин, подарок бабыкатиных подруг на позакакое-то Восьмое Марта, коротко взмахнул им, шандарыхнув мать по затылку. 
Она упала навзничь, шлепнулась на дурацкий красный пол, как осенняя жаба. Из-под затылка быстро распространялось мокрое пятно, почти черное в тусклом свете сорокасвечовой лампочки.
Некоторое время дети, как сговорившись, молчали. Костик, ошалело втупив глаза в расползающееся пятно, механически, как робот, поставил графин на стол. Вика, держа во рту пригоршню заколок, методически вгоняла их одну за другой в прическу.
- Давай ее вынесем на балкон, - процедила сквозь зубы Вика. Костик понял ее по-своему.
- Хапай за ноги. Ну, ты, писька маринованная, старайся! – скомандовал он. Кое-как они выволокли бездыханную бабу на балкон и, с трудом перевалив ее через поручень, согласно уронили в вечерний сумрак. За тот миг, покуда тело летело, они очутились в комнате, где Вика припала трясущимися руками к Константину. Совсем почти отрезвев, он принял командование на себя.
- Скажем, сиганула по пьяни, - придумал он и стал нежно гладить Вику по потной холодной спине.
Пролетев положенные Бойлем и Мариоттом метры и получив по закону Ньютона положенное ускорение, баба Катя рухнула на тополь, обчухрала на нем едва не все ветви с вершинки до дола и некрасиво шмякнулась к ногам изумленных соседок, щелкавших семечки на скамейках, расставленных вокруг коллективно взращенной и коллективно вытоптанной клумбы.
- Катько, чи цэ ты, чи нэ ты? – подхватилась Зоська. – Ой, бабонькы, трэба бигом бигты в "скору помощь", чи як?
Последовавшую затем суету описывать, поверьте, нет времени. Кто бежал к телефону, кто за компрессом, кто, перепрыгивая через пять ступенек, наверх сообщить катькиным детям печальную новость. 
- Костик, шо такэ з мамкою? – закричала, вбегая в комнату, Антонина.
- А шо з нэю? Курэ, мабуть, на балкони, - криво ухмыльнувшись, ответствовал Константин.
- Курэ?!! Та вона вжэ на земли лэжыть и чи жыва, чи ни. Бижы, дурэнь, в больныцю, рятуваты йийи трэба!
- Та чорт бы з нэю, з пьяницею! Хай пье трохы меньше, - только и сказал Костик и устало прилег на обшарпанный диван.
"Скорая" увезла бабу Катю, и в больнице, к жуткому удивлению травматологов, выяснилось, что у нее всего лишь вывихнут позвоночник и сломано два ребра. Результат для такого сальто невообразимый. 
- Мариша!.. – бубнил грудастой ассистентке-стажерке ведущий хирург Областного института усовершенствования врачей Штукин, - Всемирная история кроме данного казуса знает всего один подобный. Как-то бельгийский парашютист, прыгая с восьмисот метров, не сумел раскрыть парашют. Ему тоже зверски повезло, он попал на крышу цеха завода стиральных машин, крытую прочной полиэтиленовой пленкой, пробил ее, самортизировав, и вытянул счастливый билет еще разок, - упал в электрокару, груженую ветошью. А тут, подумать только, тополь! – хихикнул он, нежно дыша Марише в пленительное декольте белоснежного халата.
Слухи о том, что дети выкинули Катьку с балкона, дошли куда следует, но когда следователь Ураганов приехал в больницу, Катька все начисто отрицала. Дескать, что вы такое говорите, я, мол, да слетела с балкона. Даже дитя несмышленое вам скажет, что с такой высоты сигануть - костей не собрать! И потом, чтобы сын родной… Какое низкое подозрение!
Вызванный Урагановым Костик плел такую несусветную чушь, что следователь ничего записывать не стал, а отправил его домой, зачем-то сказав на прощанье, чтобы, когда мать выздоровеет, он, Костя, ей ноги поцеловал.
Константин же не дождался выхода мамочки из больницы, а собрал вещички и укатил с Викой и малой Наташкой к теще в Восточную-превосточную Сибирь, в замечательный город Якутск.
Когда, отлежав месяц, Катька вышла подремонтированной из больницы, судьба-злодейка словно поджидала ее.
Давний приятель бабы Кати некто Николай Тарантайкин, по кликухе Тарантас, отсидев очередной срок, в очередной раз решил начать упорядоченную жизнь, для чего необходима была положительная женщина. Таковой в его памяти значилась Катька.
- Катенька! – возопил перековавшийся прохиндей с изъеденной лагерной сыростью шевелюрой. – Все! Завязал и - баста! С завтрашнего дня начинаю спортивный образ жизни. По утрам зарядочка-разминочка. Ничего кроме коньяку не пить, ну рази что "Экстру", хухры ее мухры! По вечерам футбол-хоккей и "13 стульев" по телику, не более. Хе-хе! Вашу ручку, мадам!
Мадам радостно согласилась, поверив другу бурной молодости, и через неделю они с Тарантайкиным подали заявление в ЗАГС. Колян, между тем, по направлению УВД был с радостью, под слезы кадровиков, принят на перевоспитание в свою бригаду слесарей-ремонтников на номерном моторостроительном заводе "29", откуда шесть лет назад ушел в родную Мелитопольскую зону. 
На первых порах, правда, Тарантас достиг таких успехов, что заводская многотиражка "Туда" так писала о нем:
"Месяц назад в один из цехов нашего славного почтоящика пришел рецидивист, пьяница и закоренелый нарушитель социалистической дисциплины труда Тарантайкин. Коллектив, партийная организация, руководство приняли в нем такое самое непосредственное участие, что сейчас это рабочий, о котором на перекурах говорят, что прямо "золотой человек". И сам т. Тарантайкин понимает, что стать хорошим человеком ему помог крепко спаянный коллектив цеха и лично начцеха т. Азарцев Е.Б."
Катька сияла, как новый примус, перечитывая заметку, хотя слово "спаянный" она, по неведению, читала как "споенный", усматривая в нем явную типографскую ошибку. По какому случаю дворник Фифа заметил резонно, что споить цельный цех – дело нешутейное!
Затем как-то, придя со смены, Катька увидела дверь платяного шкафа распахнутой и, проведя беглую ревизию, обнаружила отсутствие наличности зимнего пальта и т. Тарантайкина. Друг молодости нашелся через день у одной бабыкатиной подруги, но, опять-таки, с отсутствием наличия вышеупомянутого пальта. Ясного ответа на неожиданное цирковое выступление мужа Катька не получила, но щедро простила ему любовную шалость.
- Подумаешь, тряпка! – философствовал затем Николай Иванович. – Наживем! Все одно оно довоенной моды, дрэковое…
Тут события завертелись, как в калейдоскопе, что ни день, то чего-нибудь бедная Катька недосчитается.
Она и в милицию обращалась – никакого проку. Обком профсоюза развел руками – дескать, Кать-Ванна, чем он плох, муж-то твой? Профвзносы, мы выясняли, с него выворачивают регулярно, на собрания он остается без уговоров, после собраний от коллектива не откалывается. Лично т. Азарцев разбирался и обещал проработать в порядке укрепления моральных стимулов хозрасчета в свете экономической реформы. 
Все это, тем не менее, не принесло результата – Тарантайкин пропивал вещь за вещью, а поскольку вещей у Катьки было не густо, приближался ужас какой финал!
Придя в пятницу со смены, баба Катя бросилась к тумбочке, непривычно белевшей в углу фанерой – телевизора не было! Тихо охнув, Катька присела на кровать, стоявшую напротив знаменитого дивана, и просто, но со вкусом покрытую солдатским одеялом.
- Как же теперь я "Клуб кинопутешествий" смотреть буду? – со стоном выдавила она.
На столе виднелись остатки пиршества – скелет тихоокеанской селедки и водочная бутылка, где, по иронии судьбы, оставалось грамм сто пятьдесят "Экстры".
Выпив жалкие граммы одним махом, Катька понюхала селедкин хвост, запила водой из исторического графина и повалилась на кровать, горько рыдая.
Николай Иванович, зачем-то возвратясь, как это иногда несуразно бывает в жизни, имел фантазию погладить дремавшую бабу Катю. Естественно, из жалости, присущей культурным людям, прошедшим жизненные университеты.
Открыв верхнее око, Катька с минуту очумело всматривалась в лицо т. Тарантайкина, а затем с криком "Где телевизор, сволочь кандальная?" пересекла комнату, развернулась кругом, схватила со стола графин и приняла позу гладиатора, идущего на льва.
Тарантас инстинктивно отвернулся от ее костлявой десницы, искренне лепеча:
- Катенька! Все куплю, все наживем!
Но было уже поздно. Два килограмма хорошего бутылочного стекла рассекли ему череп, рассыпавшись на несколько оригинальных осколков. Обессиленная своим удивительным нравственным порывом Катька упала на окачурившийся предмет своей страсти, стеная. В ту же минуту в комнатенку проскользнули любопытные соседки...
В суде баба Катя вяло отвечала на вопросы судебного следствия и не оживилась даже, когда прокурор попросил для нее, как для крайне аморального элемента, грубо поправшего устои коммунистической нравственности, высшей меры наказания. 
Когда же ей предоставили последнее слово, она молча встала со скамьи и долго смотрела сквозь несокрушимую бетонную стену Социалистической Законности вдаль. Там, за окном, сверкал и переливался под солнцем Днепр, шумела жаркая жизнь города. На миг глаза катькины из бесстрастно-оловянных стали голубыми. Она увидела себя совсем девочкой, когда отец взял ее с собой на рыбалку. Вот она, смеясь, бегает по мокрому песку, безбожно шлепая по теплой воде, а батя, сидя на коряге, удит, сердито на нее оглядываясь:
- Беги подале, Кать, всю вон рыбу разогнала…
- …Пойдем, мать, - не по-уставному пробудил ее, тронув за плечо, конвойный сержант, уводя Катьку из зала № 3 после окончания церемонии, - радоваться должна, дуреха, десяткой отделалась. Судья наша, Зинаида Кузьминична, к своему брату, женщинам, добрячка прямо-таки, однако…